Степан сунул найденную шапку в карман. Теперь они брели еще медленнее. Усталость заполнила каждую клеточку тела, и они так долго боролись с ней, что теперь перестали ее ощущать, как давно уже перестали ощущать холод и голод. Они механически переставляли ноги, совершенно их не чувствуя, боясь остановиться и присесть, — уже не хватило бы сил подняться.
Так прошли еще полдня. Шкатов все тяжелее повисал на плечах боцмана, а потом и вовсе остановился. Он стоял, опустив безвольно руки, пошатываясь из стороны в сторону, и глубоко запавшие глаза его отрешенно смотрели перед собой.
— Все, Иван… выдохся… — вяло протянул он.
— Я тебе дам — «выдохся»! — взметнулся боцман.
Но Степан безразлично смотрел на боцмана и ничего не отвечал.
Боцман тряс его, грозил, звал, но все было напрасно. Степан молчал. Тогда боцман обнял его и закричал прямо в лицо:
— Ты не имеешь права сдаваться, Степан! Мы ведь с тобой коммунисты, слышишь?
Степан чуть слышно ответил:
— У них тоже есть предел…
— Неправда! Нет такого предела! Помнишь сорок первый? Под Смоленском, Степа! Мы тогда тоже думали, что нам крышка. А комиссар поднялся и пошел один навстречу немецким танкам с бутылкой горючки в руках… И мы все бросились вслед за ним… И ведь пробились! Ты помнишь, как мы пели в том бою?
И натужным, сиплым голосом боцман запел:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов, Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов!
Боцман пел, и глаза у Степана начали светлеть, в них появилось осмысленное выражение; он поднял голову, словно прислушиваясь к далекому зову, и вдруг хриплым шепотом стал повторять за боцманом:
Это… есть… наш… последний… И… решительный бой…
Страшную картину являли собой эти два моряка — полузамерзшие, обросшие, в обледенелой рваной одежде, они стояли и пели. Их простуженные, сиплые голоса были едва слышны, но песня словно отогревала их души, вливала в них новые силы.
Боцман обнял Степана, и они медленно тронулись в путь, осторожно переступая израненными и обмороженными ногами. На подмерзшем твердом снегу за ними оставалась частая цепочка алевших следов.
* * *
Снова начали подкрадываться сумерки, когда Степан остановился и, устало глядя на боцмана, с трудом заговорил:
— Я не могу больше… лучше конец… — Он пошатнулся и тяжело осел на снег.
— Ну, ну, брось слюни распускать! — грозно, как ему казалось, закричал боцман. На самом деле он тоже говорил с трудом. Затем добавил тихо:
— Степа, пока мы вместе, мы не погибнем. Держись, родной, немного ведь осталось.
Но Степан мотнул головой.
Боцман тоскливо оглянулся вокруг, шагнул к Степану и сел рядом.
— Будем замерзать вместе, — устало проговорил он и опустил голову на колени.
Степан приоткрыл глаза и прошептал:
— Иван… Иди…
Боцман покачал головой:
— Я не дойду один. Пойдем вместе, Степан, вместе, слышишь!
Степан хрипло выдохнул:
— Не могу… Я давно уже ног не чую. И голова… целый день сегодня кружится… И гудит часто… Вот опять… гудит… Гудит и гудит… — Он сжал голову ладонями и застонал.
А боцман вдруг насторожился и стал всматриваться в небо.
— Гудит. В самом деле гудит! Степа! Это самолет! Нас ищут!
Но Степан покачал головой.
— С утра у меня гудит… А теперь и у тебя…
— Нет, черт возьми! — закричал радостно боцман. — Это самолет!
Он жадно шарил глазами по небу. А гул мотора все приближался. И вдруг из-за вершины невысокой сопки вынырнул вертолет и боком пошел прямо на них.
Возбуждение охватило моряков — они махали руками, что-то неистово кричали, и по лицу их катились слезы.
С вертолета заметили их. Машина приземлилась неподалеку. Моряки сидели на снегу, молча глотали слезы и смотрели, как от вертолета бежали к ним люди…
* * *
Ритмично, одна за другой, подкатываются волны к гранитному утесу. Глухо шипя, они рассыпаются у подножия его белой пеной и медленно отползают назад. И вот уже вдали вздувается на поверхности моря чуть заметный горб. Он бежит к берегу с каждым мигом все быстрей и быстрей, вырастает на глазах, превращаясь в огромный, колышущийся холм; вот он уже закрыл собой весь горизонт, поднялся стеной перед утесом и, не в силах остановить свой бег, с ревом и грохотом рушится на скалы, разбиваясь в брызги, в пену, и белая водяная пыль словно дымом заволакивает берег, медленно оседая в клокочущий прибой. Укрощенный вал стремительными потоками снова возвращается в море, а вслед ему утес еще долго выплевывает из расселин воду.
А наверху, высоко над этой извечной борьбой моря и скал, стоит маяк и через положенные ему промежутки времени шлет и шлет пучки яркого света в широкую морскую даль. Там, по большой голубой дороге, днем и ночью, и в штиль, и в шторм, — неторопливо идут океанские корабли. Они проходят мимо маяка и исчезают за горизонтом.
А море шумит и шумит…
НАЧАЛО ПУТИ
Серая пелена поздних сумерек опустилась на торговый порт, скрадывая очертания судов на рейде. На борту одиноко стоящего у причала грузового парохода «Печора» зажглись редкие огоньки. Бледный свет электрических ламп слабо освещал надстройки судна.
Коля Мухин поставил на палубу у трапа чемодан и осторожно
